Общественно-политическая газета Иркутской области
Выходит по понедельникам

Рукотворный ад

16 апреля, 2019

Размышления над книгой Александра Лаптева «Бездна»

В словаре Владимира Даля понятия «бездна» и «ад» равнозначны и восходят к библейскому «месту, лишенному света; духовной темнице, отчужденной от лицезрения Бога и соединенных с Ним света и блаженства». Главный герой романа «Бездна» (Иркутск, издательство «Сибирская книга», 2017) – писатель Петр Поликарпович Пеплов (его прототип – Петр Поликарпович Петров) проходит все круги такого рукотворного ада, именуемого Большим террором – самым убийственным временем в нашей истории. Убийственным в самом прямом смысле: власть отнимала у человека не только право на жизнь, но и право на смерть – естественное окончание жизни, заменив ее (смерть) убийством.

13-1.jpg

Пришел к нам год тридцать седьмой…

В период советской власти, особенно при Сталине, террор был главным методом управления. Это был государственный террор, начало которому положила казнь царской семьи. Иного способа удержать власть у большевиков не было. Это ясно осознал Ленин, инициировавший создание ВЧК – организации, которая все годы советской власти была главным карательным орудием борьбы с «врагами народа», вернее со всем народом. Следовательно, тридцать седьмой год логически вытекал из политики двух десятилетий советской власти, что и нашло отражение в поэтических строчках Наума Коржавина: «Всё сами, сами развязали, / Стремясь вести, владеть страной. / И просто мздой, не наказанием / Пришел к нам год тридцать седьмой».

Тридцать седьмой был обоснован властью. «С приближением социализма нарастает классовая борьба, загнивающий класс ожесточается. В Советский Союз, единственную страну, строящую социализм, капиталистические государства заслали армии шпионов и диверсантов, задача которых – помешать строительству социализма», – заявил Сталин в марте 1937-го на пленуме ЦК ВКП(б). Для усиления репрессий у власти было несколько причин: окончательно покончить с оппонентами, найти виноватых за экономические провалы, навести леденящий страх на общество. Власть формировала и рвение толпы, для этого была усилена пропаганда. Этому служила и видимость юстиции – «самой справедливой в мире». Ордеры на арест, протоколы допросов, признания обвиняемых, справки об исполнении приговоров – «главное – учет и контроль» (Ленин), мегатонны судебных бумаг создавали видимость законности массовых арестов и убийств.

Было репрессировано более двух миллионов человек, около 700 тысяч расстреляно. Один из них – герой книги Александра Лаптева. Активный борец за установление советской власти в Сибири, партизанский командир, арестованный и отрицающий ложные обвинения в контрреволюционной деятельности, вынужден согласиться с доводами такого же узника Левантовского: «Нас и считают врагами! А как же иначе? Если в газетах пишут, что мы шпионы и диверсанты (а газетам мы привыкли верить), и если следователи добиваются от нас чистосердечных признаний и публичного покаяния, а всякие докладчики и агитаторы без устали выступают на митингах и собраниях, проклинают подлых вредителей. Как тут не поверишь? Любому дураку ясно: правильно нас взяли! И всем нам дорога на тот свет. Чтоб не путались под ногами у нарождающейся смены, не мешали уверенной поступи самого справедливого общества в мире».

Общества, в основе которого вера, что «людям живется весело и дышится привольно, что каждый человек безмерно дорог родному государству и что он не винтик, не тварь дрожащая, но имеет право хотя бы на то, чтобы его не отнимали среди ночи от семьи, не обрекали на позорную смерть и забвение, не бросали под покровом ночи в тридцатиметровый ров, в гигантскую кучу из окровавленных тел с простреленными головами и проткнутыми трехгранными штыками».

«Истинные масштабы были не очень заметны…»

Но, как правильно отмечено автором, веры все меньше, ее заменяет страх. «На страхе держалось буквально все в советском государстве. Немногие выжившие не смогли бы ничего рассказать, даже если б очень захотели. Уста их были запечатаны ужасом, парализованы страхом перед новым арестом. Это было тем единственным откровением, которое явило изумленному миру государство рабочих и крестьян». Страх в условиях террора приобретает форму «самобоязни», боязни самого себя.

«Однако истинные масштабы катастрофы были не очень заметны для обычных граждан. Они в массе своей вставали по утрам под звуки очередной песни Лебедева-Кумача: «Утро красит нежным светом / Стены древнего Кремля. / Просыпается с рассветом / Вся советская земля!».

В книге назван единственный рецепт спасения от всевидящего ока органов НКВД – раствориться среди огромной серой массы, стать незаметным. «Незаметность и серость – вот то единственное, что давало шанс на спасение. Всякая неординарность, любые намеки на стихию и своеволие, тем паче какая-нибудь одаренность, яркость были не преимуществом, а смертельно опасным свойством, которое необходимо скрывать. Быть как все. Думать как все. Делать то же самое, что делают твои соседи и сослуживцы». Так характеризует автор то, что на советском новоязе именовалось морально-политическим единством общества.

Другой контраст пропагандируемого советского рая / рукотворного ада на страницах книги, посвященных труду, что был, по определению вождя, «делом чести, доблести и геройства». У заключенного Петра Поликарповича совсем иное отношение: «Он брался за лопату, все тело словно бы пронзало длинной иглой, в груди что-то натягивалось, и он до крови кусал губы, стараясь заглушить эту боль. Он кое-как дотягивал до обеда, а после уже не мог стоять на ногах, не в силах оторвать от земли лопату с песком».

Но такое отношение к работе считалось нежеланием «строить социалистический рай», поэтому следует наказание «пять суток карцера». «Едва волоча ноги, Петр Поликарпович поплелся из забоя. Бригадир двинулся следом. Они подошли к конвоиру, и бригадир что-то сказал ему, показывая на Петра Поликарповича. Конвоир снял винтовку с плеча и велел ему идти в лагерь. Петр Поликарпович почувствовал величайшее облегчение, почти счастье. Ему все равно было, куда его ведут, хоть бы и на расстрел. Главное, он не будет больше работать. По крайней мере сегодня. Все остальное было не важно». Автор по-своему формулирует основной принцип социализма: «От каждого – по труду, и каждому – пайку в зубы (а кому и дрыном по хребту)».

Под Москвой и на Колыме

Еще более трагична вторая часть книги. После трех лет тюрьмы – Колыма, рабский труд на золотом прииске, неудачная попытка побега, приговор военного трибунала и расстрел 23 октября 1941 года. Такова трагическая судьба героя книги Петра Поликарповича Пеплова. И такова судьба его прообраза – Петра Поликарповича Петрова. Власть их превратила в пепел.

И еще одно размышление: 41-й год, 23 октября. Москва – прифронтовой город, враг в тридцати километрах. Защитники Москвы, в том числе много сибиряков, погибают в боях с гитлеровцами. А на другом конце страны убит их земляк, писатель-сибиряк. В этом случайном совпадении – закономерная связь двух тоталитаризмов – нацистского и коммунистического, тяготевших друг к другу, но затем резко столкнувшихся. Что, в общем, логично для хищников с разными повадками: первые уничтожали, прежде всего, другие народы, вторые – свой. И эта связь четко прослеживается в книге Александра Лаптева «Бездна».

Владимир Томилов, специально
для «Байкальских вестей»

 

Поделитесь новостью с друзьями:

Комментарии