«Родом из войны»

Это перифраз строфы Юлии Друниной: «Я родом не из детства. /Я родом из войны./ В нашу жизнь вошло словосочетание «дети войны». Я один из них.

Мы жили в далеком северном поселке Багдарин, на севере Бурятии, куда в начале коллективизации была сослана семья деда, объявленного кулаком. Он и его старшие сыновья (в семье было пять сыновей и дочь) работали на золотых приисках. Каторжная работа. Жили в холодных бараках Зимние температуры — минус  40—50. В ноябре 1937-го родился я. Начало войны не помню. Военные будни остались в памяти отдельными вспышками.

Вести с фронта

Их источником было радио — черная тарелка репродуктора. В памяти ежедневные сводки Совинформбюро. Голос Левитана, скорбно-печальный в начале войны и победно-ликующий в конце. Помню военные песни — о катюшах «Самовары-самопалы», поливающих фашистов «кипятком», или припев другой: «Так/так/так/ — говорит пулеметчик, /Так/так/так/ — говорит пулемет»…

Запомнились выступления Сталина. Спокойная уверенность в радиовыступлении 3 июля 1941 года: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами»; напутствие защитникам Москвы на параде 7 ноября 1941 года: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков —  Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»; утешительная надежда накануне Сталинградской битвы: «И на нашей улице будет праздник».

Вера в победу проникла и в мою душу; возомнил себя кавалеристом-буденовцем, сидя верхом на перевернутой лавке и размахивая хворостиной (это была, конечно, острая «шашка»), громко пел: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. / Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки!». «В борьбе» у меня переиначивалось  «шел борьбей», что в моем детском сознании понималось как какое-то мощное оружие Красной армии, подобие бронепоезда.

Старая фотография

Март 1942 года. Дядя Яша получил повестку. Завтра уезжает на призывной пункт. Решили сфотографироваться на память. К забору поставили скамейку. Он сел, а по бокам — мы: я и сестра Гутя трех лет. Мама вспоминала: «Яша назвал вас ангелами-хранителями». Не сохранили. От него не пришло ни одной весточки. Многочисленные запросы после войны оставались без ответа. И только в декабре 1972 года отец получил ответ из архива Министерства обороны, спустя тридцать лет после гибели брата. Серая газетная бумага казенного бланка, в специально пустые места исполнитель Вагина впечатала машинописью три строки. Первая: «Гр. Томилову Г.Н., вторая: «рядовой Томилов Яков Николаевич 1923 года рождения» и третья: «значится в числе пропавших без вести на фронте Отечественной войны (типографский текст), далее — машинопись: «в августе 1942 г.» (пунктуация и стиль оригинала). И в заключение — вновь типографский трафарет: «Разъясняю, что подавляющее большинство военнослужащих, которых считаем пропавшими без вести, погибли в боях, но боевая обстановка не позволяла конкретно установить судьбу каждого, и они были учтены пропавшими без вести».

Постоянным спутником был голод

Его ощущение живо до сей поры. Детской нормы, 150 граммов хлеба в день, конечно, не хватало. Кормил огород. За короткое северное лето успевала вырасти картошка, правда, очень мелкая и почему-то гнила в подполье (за зиму приходилось перебирать три-четыре раза). Голод утоляли овощи — репа, турнепс, морковь, свекла. Летом кормил лес — собирали дикий лук, выкапывали луковицы саранок, жевали пучки, так у нас звался хвощ. В конце июля и до глубокой осени собирали ягоды — землянику, голубицу, моховку (смородина со вкусом  винограда), бруснику. В грибные годы набирали грибов. Грибной суп и жареные маслята — «первое и второе» военной поры. Кроме того, делали запас на зиму: грибы сушили, мариновали, солили.

Запомнилась помощь союзников — американская тушенка, яичный порошок, растительное масло. Большой ценностью была соль. Ее экономили, мера использования — щепотка. Не было и мыла: одежду стирали щелоком — печной золой, растворенной в горячей воде. Щелоком и мылись в банях. Одежда моя была латаная-перелатаная: штаны из белой солдатской бязи, окрашенные древесной корой, а рубашка — из старой отцовской рубахи довоенной поры.

Обуви не было: в теплое время ходили босиком, для похода в лес или на сенокос делали чуни — кусок кожи, вырезанный по ступне, стягиваемый бечевкой.

Редкостью были и спички. Огонь добывали с помощью «катюши» — удар двух кусков кремния высекал искры. Они, попадая на специально приготовленный кусочек ваты или овечьей шерсти, давали огонь. «Катюша», кусок бумаги (лучше газетной) да кисет с крепким самосадом, то есть табаком, выращенным на огородной грядке, высушенным на чердаке и нарезанным острым сапожным ножом, — таковы необходимые атрибуты курильщика военной поры. «Катюша» нужна была для растопки печки и зажигания керосиновых ламп. Электричество в нашем поселке появилось после войны, в 47-м или 48-м году, точно не помню. Керосина для ламп — семи- и десятилинейных — тоже было в обрез: берегли каждую каплю, но еще пуще берегли ламповые стекла. Лампа со стеклом, особенно десятилинейным, считалась богатством.

Праздники были редкими

Новый год встречали на детском утреннике — скромная сосенка (елки из-за вечной мерзлоты не росли), срубленная на ближайшей лесной опушке, игрушек на ней не было. Вокруг елки водили хороводы, школьники читали стихи, девочки-снежинки танцевали под мелодию, которую напевала учительница пения, она же Снегурочка. Дед Мороз с бородой из ваты, в валенках, полушубке и шапке (обычная зимняя одежда взрослых) — это был, мы знали, школьный физкультурник, поздравлял нас с Новым годом. Было грустно и тоскливо…

Радостнее были Рождество и Пасха. Их отмечали тайком, дома. Накануне Рождества мы с мамой на дверях всех построек мелом ставили кресты. Конечно, мы с сестрой не понимали смысла этого «перекрещивания», но мама объясняла, что крест оберегает от беды. Запомнилась таинственность этого обряда и рождественский творожный шарик, их (три) приносила мама из морозных сеней и вручала, как подарок, мне, сестренке и младшему брату.

Все самое дорогое в воспоминаниях о военном детстве связано с мамой. С высоты прожитых лет особенно ясно видишь, какая безмерная тяжесть легла на ее плечи: общая на всех военная беда да еще трое ребятишек  — старшему четыре года, младшему — полгода. Всех надо одеть-накормить, уберечь от болезней. А еще дом, огород, уход за скотиной… Какую великую силу духа, безграничное терпение надо было иметь, чтобы не впасть в отчаянье, не опустить руки. Усыпляя нас, мама рассказывала сказку о Жихарке, что в огне не сгорал, в воде не тонул, перехитрил Бабу-ягу и победил Кощея. Эти героические подвиги я переносил на наших солдат и был уверен, что они обязательно победят Кощея — Гитлера. И победили.

День Победы

Он не тускнеет в памяти (и, думаю, не потускнеет до конца жизни): ликующие голоса, всеобщая радость, тепло весеннего утра. Победная весть для нас, ребятишек военной поры, началась с громкого стука в окно: «Надя! Победа!» — радостно прокричала соседка. Мама растапливала печку. Мы еще лежали на широком топчане, стараясь сохранить ночное тепло под стареньким одеялом. Мама, оставив разгоревшуюся печь, прижала нас к себе и громко, по-бабьи, заплакала. Сейчас я понимаю: это были невыплаканные слезы войны, слезы по умершему от голода старшему брату (он был мобилизован в трудовую армию), слезы по погибшему деверю, по своей молодости, убитой войной, — ей шел 28-й год. Это были слезы России, ведь у нее (России) женское лицо, как сказал Николай Бердяев, и, добавлю, женская судьба.

В тот день Багдарин праздновал победу: бражничал, пел, плясал. Стояли нетопленые печи, не кормлены коровы и курицы, матери забыли о нас. А мы каким-то детским чутьем понимали радость взрослых, неосознанно предчувствовали приход чего-то нового, радостного, светлого, причем главное — не будет войны. И ватагой, человек пятнадцать, пошли на Белую гору. Шестисотметровая гора на краю поселка, созданная природой из известняка, резко выделялась своей белизной на фоне соседних лесных сопок. Эвенки, коренное население, поклонялись ей как священному месту. Кстати, название райцентра Багдарин по-эвенкийски — тоже Белая гора.

Поднявшись на гору, остановились удивленные: расцвел багульник. Ни до, ни после 9 мая 1945-го он так рано не расцветал. Я, во всяком случае, не помню. Сейчас думаю, что это был своеобразный салют в честь Победы, а может быть, алые лепестки были каплями крови погибших отцов и старших братьев. На Белой горе мы пробыли до вечера и, наломав багульника, пришли домой. Мамы еще не было — праздник продолжался. Скоро она пришла, радостная, чуть хмельная, виновато сказала: «Забыла я про вас». Затопила остывшую печь, сварила картошки. Уже поздним вечером мы поужинали и легли спать.

…Таким было военное детство. Оно видится мне маленьким ручейком — истоком моей судьбы. И я припадаю к его светлым струям, чтобы утолить жажду жизни.

Владимир Томилов, специально для «Байкальских вестей».

На фото: Март 1942 года. Яков Томилов перед уходом на фронт.
Сзади его племянники Гутя (Августа) и Владимир (автор статьи);

Извещение из архива Министерства обороны СССР;

Белая гора и поселок Багдарин