Общественно-политическая газета Иркутской области
Выходит по понедельникам

Последняя тайна войны

09 июня, 2011

 

19412011. К 70-летию Великой Отечественной

 

История не всегда одномерна. Порой в причинах и следствиях событий переплетаются множество нюансов, полутонов, оттенков, противоречивых обстоятельств. К числу наиболее сложных, многослойных явлений, безусловно, относятся Вторая мировая и Великая Отечественная война. Кто главный агрессор? Нацистская Германия. Для кого война была в целом справедливой? Для антигитлеровской коалиции, включая Советский Союз. Значит ли это, что победители всегда были правы, не допускали ошибок и даже преступлений, что они не несут свою долю ответственности в развязывании войны? Советский официоз полагал, что эти подозрения-обвинения уместны только в отношении Запада, но не касаются СССР. Ну разве что у нас не ожидали, что Гитлер нападет так рано, а в остальном — молодцы. Однако в последние годы от такой версии не осталось камня на камне, хотя на официальном, государственном уровне делают вид, что ничего не изменилось. Новая реальность касается, прежде всего, событий в течение нескольких месяцев перед 22 июня 1941 года. Речь, по большому, стратегическому счету, о последней тайне великой войны.

На совещаниях у Сталина

Среди множества вопросов относительно «темного периода», совпавшего с действием осенних (1939 года) советско-германских соглашений, выделим два: чем занималось политическое и военное руководство СССР накануне гитлеровского нападения? почему Советский Союз оказался не готов к отражению агрессии? Разумеется, официальные («кремлевские») ответы на сей счет существуют уже давно, претерпевая лишь незначительные, косметические, изменения. Однако попытки «копнуть глубже» натыкаются на несоответствия, неясности, нелепицы. Не повторяя убедительные аргументы, которые приводят Виктор Суворов, Марк Солонин, Владимир Бешанов, Борис Соколов, Дмитрий Хмельницкий, Ирина Павлова, Михаил Мельтюхов и другие исследователи, раскрывшие «сталинско-гитлеровскую гонку на опережение», приведу логические и психологические ощущения, возникающие, если отрешиться от официальной схемы.

Действительно, а чем они там занимались? Речь о Сталине, его ближайшем окружении, о высшем руководстве Наркомата обороны и Генерального штаба до 22 июня 1941 года. Первое, что бросается в глаза: в колоссальном объеме мемуаров советских военачальников эта тема почти не представлена. Во всяком случае, ответить связно не получится. Некоторые (например, маршал Конев) вообще не стали официально вспоминать о преддверии и начале войны, ведя отсчет мемуаров с 1942—1943 годов, когда ситуация более-менее «устаканилась» и настало время победных реляций. Другие, включая Жукова, Василевского, Захарова, Штеменко и других, имевших прямое отношение к стратегическому планированию накануне войны, буквально в рот воды набрали. В их объемистых воспоминаниях можно найти много интересных моментов, включая рассказы о подвигах рядовых, сержантов и младших офицеров (которых авторы мемуаров, в силу должностного положения, как правило, не видели сами), даже о деталях армейского быта, а вот о предвоенных делах — ничего.

Могут возразить: «Как это — ничего?» И у Жукова, и у Василевского, и у других сказано. что «это было трудное время», что «работали почти круглосуточно», что «понимали — скоро война». И — никаких подробностей. Ощущение, что читателей держат за дураков. То тут, то там проскальзывают фразы о напряженной, авральной работе — а ее содержание не раскрывается. Ситуация тем более странная, что работали очень много — и оказались совершенно не готовы к действиям Германии 22 июня 1941 года. Ну не общие же слова о «необходимости крепить оборону» говорили руководители страны и Красной армии во главе со Сталиным несколько месяцев подряд. Где документы, где подробности? Чем занимались конкретно, в деталях?

Журнал посещений кабинета Сталина за апрель, май, 21 день июня буквально нашпигован многочасовыми совещаниями с военными и политическими соратниками. О чем шла речь — не вообще, а предметно? Не о «сложной обстановке»», а всерьез, с намерениями, предложениями, решениями, цифрами, фактами? Ни у Жукова (тогда — начальника Генерального штаба), ни у других генералов об этом ничего нет. Так, разве что «много раз говорили  со Сталиным». И — увы — не будет, ведь представителей высшего командования давно нет в живых. Тогда, после войны, их не спросили — да и как такое спросишь, даже в брежневские времена? И что бы они ответили? Ведь эта тайна покруче любой будет, и замуровали ее как следует...

Похожая ситуация с архивным наследием, с той разницей, что ее можно поправить — хотя бы частично. До сих пор не рассекречен значительный массив документов, касающихся стратегических аспектов периода 1941—1945 годов. Открыть архивы вправе глава государства и министр обороны, однако пока этого не происходит. Мало того, из высоких кабинетов раздаются заявления, что многие документы будут рассекречены нескоро и даже не будут никогда. Удивительное дело! Сугубо военных секретов, имеющих отношение к современному применению войск, в тех документах не осталось. Тогда что же? Вероятно, нераскрытые тайны не столько военные, сколько политические. При этом на рассекречивании документов настаивают    сторонники нового прочтения предвоенных событий (т.н. «ревизионисты»),  а не позволяют этого сделать т.н. «борцы с фальсификациями».

 

Удар, еще удар...

Собственно, на вопрос о содержании военной деятельности СССР накануне 22 июня 1941 года может существовать в принципе два ответа. Первый: Сталин и его окружение, до той поры проявлявшие тонкий нюх, вдруг стали полными идиотами. Второй: причина «забывчивости» мемуаристов — тоже сугубо политическая. Характер приготовлений советской стороны был зеркальным отражением действий гитлеровцев: Сталин намеревался нанести упреждающий удар по Германии. С политической точки зрения это сложная тема — именно сложная, а не проигрышная.

Собственно, нынешние противники реальной версии событий и разбились на две группы: одна перешла к прямым оскорблениям в адрес оппонентов, а другая, признав, по существу, свою неправоту, выдвинула новые вопросы-возражения: а что, разве напасть на Гитлера первым — это плохо? разве Сталин, готовя удар по Германии, совершал недопустимое? Не плохо. Не совершал. Но не означает ли внимание к этим вопросам, что в случае других ответов («плохо и «совершал») нужно искать иной вариант освещения событий? История не должна быть служанкой политики: сегодня изобразили так, завтра — эдак. Было так, как было, а кому это удобно или неудобно сейчас, настоящих исследователей не должно волновать. Но это в теории…

Сразу же (еще в 1941-м) тему военных приготовлений СССР запрятали  подальше, чтобы она не всплыла никогда. «Была мирная, счастливая жизнь, а тут грянула война», — гласила официальная версия.

Чуть позже, уже на заре горбачевской перестройки, но еще до лавины публикаций с прежде засекреченными фактами, появились и дополнительные сомнения насчет советско-германского Договора о ненападении от 23 августа 1939 года и последовавшего вскоре, после разгрома Польши, Договора о дружбе и границе от 28 сентября того же года. Какая же это отсрочка войны для СССР, если раздел Польши привел к появлению советско-германской границы большой протяженности? Раз общая граница, значит, препятствия для возможной войны сняты. И напротив, польское государство выполняло роль буфера между Советским Союзом и Третьим рейхом.

Другой довод официальной версии: иначе бы Германия заняла всю Польшу, а так мы отодвинули границу на запад, что, в свою очередь, позволило выиграть время для мобилизации сил в 1941 году. Но разве решился бы Гитлер вообще развязать войну против Польши, если бы Сталин жестко и ясно заявил, что такое нападение равносильно войне Германии и Советского Союза, что наша страна вместе с западными державами военным путем пресечет поползновения нацистов? Анализ ситуации, да и содержание дневников гитлеровских бонз однозначно свидетельствует — не решился бы. Потому Гитлер и был вне себя от радости при подписании пакта о ненападении, как, впрочем, радовался и Сталин — каждый по своим, но  похожим соображениям. История двинулась по дорожке, проложенной в секретных протоколах к обоим соглашениям...

 

Гитлер испугался сразу

Важный ключ к пониманию событий — откровения лидеров Третьего рейха. Еще в советское время наши историки обильно цитировали фюрера и его присных, однако это цитирование было однобоким, призванным показать   безмерное коварство и одновременно самодовольную тупость нацистов, их полную уверенность в разгроме СССР. Еще бы, на этом фоне Советский Союз и Сталин выглядели еще лучше. Тонкость, однако, в том, что ошибки Гитлера были несколько иными, и это видно из его слов, которые в советское время не цитировали. К тому же, как и всякий диктатор, он не врал напропалую, а смешивал правду с ложью: насчет себя и своих намерений приукрашивал, а о враге говорил немало правды.

В ноте МИД Германии об объявлении войны, представленной советскому руководству в ночь на 22 июня, СССР обвинялся в сосредоточении 160 дивизий у своих западных границ, и этот факт указан как обоснование для упреждающего удара. Очевидно, что гитлеровский агитпроп считал цифру в 160 дивизий убедительным доводом, оправдывающим Германию. Тут тоже одно из двух: либо фашисты и вправду честны и объективны, ведь они назвали почти точное количество дивизий; либо они ошиблись намного и, даже накинув для вящей убедительности, получили число меньшее, чем на самом деле. В действительности СССР сосредоточил у западных границ более 170 дивизий.

Кроме того, судя по дневнику Геббельса, Гитлер накануне 22 июня утверждал, что у русских «всего 180—200 дивизий, а может, и меньше», то есть ошибался по крайней мере на 100 дивизий. Огромный просчет! И это не считая значительного превосходства Красной армии над вермахтом в количестве основных видов боевой техники — орудий, самолетов и, особенно, танков. К тому же в артиллерии и танках это преимущество было и качественным. Иными словами, у Германии явно не хватало сил для «правильного», согласно канонам военной науки, наступления на СССР (это, кстати, тоже убаюкало Сталина). Начальный успех был достигнут за счет фактора внезапности, а также качества подготовки личного состава и уровня слаженности германских войск. Но этого не хватило для победы — недооценка количественных показателей была слишком велика, немцы просто не успели перемолоть всю РККА, а при затяжной войне превосходство СССР и союзников в ресурсах сказалось в полной мере. Блицкриг «не прокатил» еще и по причине политической устойчивости сталинского режима. Гитлер втайне надеялся, что после первого же «пинка» СССР развалится, словно карточный домик. Авантюризм фюрера, у которого «снесло башню» от легкой прогулки по Европе, проявился как никогда. Но кое-какие опасения у Гитлера все же были, а сразу же после 22 июня они резко усилились...

Уже в начале июля (казалось бы, на пике военных успехов) Гитлер говорит Геббельсу: если бы заранее знать, что у русских, как теперь выяснилось, аж 10 тысяч танков, то решение о начале войны далось бы еще труднее. Но и тут фюрер ошибся: у нас было около 25 тысяч танков. Налицо сплав высокого уровня секретности в СССР с низким уровнем работы германской разведки. О недооценке сил противника вкупе с переоценкой собственных возможностей с первых дней войны говорит и глава немецкого генштаба Гальдер. Так что хвастливо-оптимистические заявления Гитлера и Ко летом — осенью 1941 года — это не более чем игра на публику. А что им еще оставалось делать, как не блефовать? Между тем уже в июле атмосфера в руководстве Третьего рейха была почти панической.

В большой речи 3 октября 1941 года, приуроченной к началу битвы за Москву и изданной в Берлине отдельной брошюрой, Гитлер дал развернутую публичную оценку времени перед началом войны с СССР, естественно выставив себя защитником мира: «Уже в мае ситуация сгустилась так, что не осталось никаких сомнений, что Россия собиралась при первой же возможности напасть на нас... Если я вижу, что мой противник вскинул ружье, я не буду ждать, пока он нажмет на курок, а сделаю это первым... Мне приходилось молчать, потому что, пророни я хоть одно слово, это ни в коей мере не изменило бы решения Сталина, зато внезапность, которая осталась моим последним оружием, была бы потеряна...» А далее — сомнения: решение начать войну «было, сейчас я могу об этом сказать, тяжелейшим решением всей моей жизни. Такой шаг открывает дверь, за которой таится неизвестность...» И тут же, перечислив достигнутые на фронте успехи, Гитлер добавляет: «Однако в чем-то мы обманулись. Мы не имели ни малейшего понятия о том, насколько гигантской была подготовка противника к нападению на Германию и Европу, о том, как невероятно велика была опасность, о том, что на этот раз мы были на волосок от уничтожения...»

В этой же речи Гитлер повторно, после своего заявления утром 22 июня, но подробнее предал широкой огласке содержание своих переговоров с Молотовым в ноябре 1940 года в Берлине — разумеется, в благоприятном (миролюбивом) для себя и невыгодном (агрессивном) для советских вождей свете. Тем не менее до 90-х годов в нашей стране принято было вообще молчать об этих переговорах, да и позже не удалось доказать, что сказанное Гитлером в отношении советской стороны — безусловная ложь.

Главный смысл цитирования обер-нацистов, однако, в ином: как это ни парадоксально, Гитлер и Сталин накануне 22 июня вели практически зеркальные приготовления к упреждающему удару, считая при этом, что визави нападет не в ближайшие недели, а намного позже — скажем, в 1942 году. Для пропагандистского обоснования нацисты заявили 22 июня, что Советы собирались напасть «вот-вот», но сами в это не верили. Каким же было их удивление, когда, по мере продвижения вглубь СССР, оказалось, что  это самое «вот-вот» — правда. Немая сцена, причем без радости… Парадокс именно в том, что «двойная ошибка» такого масштаба была допущена уже в современную эпоху и при колоссальном размахе военных приготовлений каждой из сторон.

 

Три причины и три фактора

Несмотря на большой объем предвоенных действий, скрыть их после войны оказалось возможно по нескольким причинам. Во-первых, победителей не судят — кто вплоть до 90-х годов смог бы засомневаться вслух в намерениях сталинского руководства? И это касается не только советских людей, но и Запада: там лишь заявили о существовании секретных протоколов, заикнулись о Катыни, слегка поворчали, но, в общем, предпочли не развивать эту тему.

Во-вторых, слишком велики потери СССР в войне, а посему любые попытки найти «неоднозначность» наших действий перед войной и в период войны с Гитлером воспринимались в штыки не только государственной машиной, но и общественным мнением. Тем более раны, полученные нашей страной, настолько велики, что даже через много лет очень трудно посмотреть на те события отстраненно-историческим взглядом.

Наконец, в-третьих, большую роль играют особенности мировоззрения многих (скорее всего, большинства) советских, а теперь российских граждан, привыкших как раз к одномерной истории, «единственно верному учению», а не к оттенкам-полутонам.

С другой стороны, нынешнее руководство России не несет ответственности за действия Сталина на международной арене. Поэтому нужды в столь рьяной защите давней, но треснувшей по швам версии предвоенных событий как будто нет. И все же эта защита продолжается. Почему? Среди множества факторов наиболее важны три.

 

Юрий Пронин, кандидат исторических наук, «Байкальские вести»

 

Окончание следует.

 

На фото: Москва, 1 мая 1941 года. Последний парад перед войной...;
На советской территории. Они не знают, что у Гитлера уже другое настроение...

 

 

 


Поделитесь новостью с друзьями:

Комментарии