Когда уходит поэт…

Два года назад не стало Любови Сухаревской

Когда уходит поэт, что остается после него на земле? Конечно, стихи, это главное. Как после художника картины, после плотника — теплые дома, после кузнеца — подковы, чтобы не споткнулся конь и чтобы у людей было счастье.

Стихи… Но в них целый безграничный мир. Далекие дороги и узкие тропки. Таежный костер и рассвет над рекой. Толпы людей и молчание пустыни. Дальние страны и забытый Богом лесной поселок. Встречи и разлуки, любовь и страдания. Тихое дыхание ребенка и последний вздох старика. Обретения и потери. Жизнь и смерть. Да, конечно, и смерть тоже — как продолжение и естественное окончание бытия. Memento mori — гласит лаконичная латынь. Помни о смерти — в этих словах вся философия жизни. Честный и смелый человек понимает, что после его ухода мерой его существования на земле будет не золото, не другие богатства, но только одно — насколько правильно он жил на земле.

Любовь Сухаревская оставила свидетельство того, что она понимала это и отважно смотрела в лицо неизбежности.

В этом мире, огромном и вечном,
Вы не вечны, простые дела,
Но без вас как уйду я в свой вечер,
Как скажу я земле:
«Я была!»?

Да, стихи… Люба оставила их немного — три небольших сборника. Могло быть гораздо больше — таланта и работоспособности хватало. Не хватало времени. Надо было растить двух дочерей, тянуть тяжелый воз газетной подёнки. Эту тяжесть не каждый мужик выдерживает — немало наших коллег-мужчин сбилось с круга и потерялось где-то среди превратностей жизни. Но Люба влекла этот тяжкий труд без видимого напряжения, хотя не всегда удавалось делать работу, которая соответствовала ее умению и характеру. И потому надо с благодарностью вспомнить «Молодежку», где «Привал» для нее был и делом, и радостью. Потому надо поклониться коллегам из «Байкальских вестей», на закате жизни подаривших Любе то, что она могла делать и по службе, и по душе. Как бы жизнь ни была к ней жестока, она оставалась чистой и высокой — мыслями, отношением к тем, кого любила, к работе, которую «никогда не переделаешь всю, даже если окажешься безработным».

Что остается на земле, когда уходит женщина? Дети, внуки. Мужчины, которых она любила и которые любили ее. К несчастью, ни один из них не подставил Любе свое плечо в ее трудной жизни. Женское счастье, которое она заслужила своим добрым сердцем, надежностью и добротой, обошло ее стороной.  Мужчины, которые были в ее жизни, как бы умны и талантливы ни были, не дотягивались до ее высоты — это была высота неба, на котором ангелы поют.

Что остается на земле, когда уходит человек? Память людей, близких ему не только по крови, но по взаимному притяжению.  Остается пустота в сердце, в том месте, где пролегали живые связи, которые стали невозможны. Потому память, только память. Но она жива. Иногда увидишь в толпе высокую светловолосую женщину — и только последним усилием прервешь уже родившийся оклик. Потянется рука, чтобы набрать знакомый номер, — и горестно вспомнишь, что ответа не будет.

Мы, ее друзья, будем помнить эту прекрасную женщину с Богом данным ей именем Любовь. Значит, она будет жива, пока жив хоть один из нас. Эта память продлится в ее детях и внуках.

Значит, Люба всегда с нами.

Арнольд Харитонов, специально для «Байкальских вестей».

Фото из архива Любови Сухаревской.

На фото: Любовь Сухаревская;

С внучкой Сонечкой

 

 

Из первого сборника — без названия

Первый сборник Любови Сухаревской вышел в составе «Бригады» (1973) — выходили тогда в одной «обойме» первые книжки молодых авторов

Апрель

О каком-то чуде слышу.

Все твердят о нем.

Прикорнул апрель под крышей

мягким воробьем.

 

Он-то знает, знает точно

таинства весны —

ведь проклюнуться листочки

до утра должны.

 

Я сама сегодня ночью

видела тайком,

как весна кормила почки

лунным молоком.

 

Снег

Самый-самый дорогой

снежный мех

опускается на всё

и на всех.

 

Отозвался холодком

чей-то смех,

звонкой россыпью упавший

на снег.

 

Я под белые ковры

прячу след,

собираю, как цветы,

лунный свет.

 

А рука у тишины

так мягка,

расстилает, расстилает

меха.

 

Сосульки

 По сосульке скатилась звезда

звонкой каплей в пространство ладоней.

затаись — и услышишь тогда

зарожденье весенних симфоний.

 

Это — фа,

Это — звонкое ре.

Соловей. Ледяные растенья,

что растут у меня на дворе

и питаются светом и тенью.

 

Этот миг, как короткое ми,

этот всплеск, как у арфы Орфея.

Эту полную чашу прими,

выпей звонкие ночи апреля.

 

Колдовское, живое стекло.

Как по грани ночного сиянья,

сколько звезд по сосулькам стекло

в голубые ладони молчанья.

 

Ах, осиновая осень,

обосененная синь!

Что-то в осени от сосен,

что-то в мире от осин.

 

Эта вечность обновленья,

буйство позднее весны,

поколений повторенье —

как иголки у сосны.

 

Я не вечный, не сосновый,

я осенний зябкий куст.

Жду весны, как жизни новой,

Только с виду слаб и пуст.

 

Я совсем, как эта осень,

межберезовая синь —

самоутвержденье сосен

над прозрачностью осин.

 

В деревне

Всех я в доме замучила,

все зовут вечерять  –

мне б сидеть до полуночи

да стихи сочинять.

 

Бродит где-то за озером

сонный крик дергача,

но уж чудится прозелень

в черноте кедрача.

 

И заря свои волосы —

золотую кудель —

сквозь рассветные полосы

принесла на постель.

 

И усну я под окнами

глубоко-глубоко,

и приснится в подойнике,

как туман, молоко.

 

Из сборника «Послушай сердце» (1979)

Этот сборник родился как творческий результат работы Любы на строительстве Байкало-Амурской магистрали.

На магистраль

Сомненьем каждый день отмечен;

Живу с собою не в ладу:

Ведь путь отмеренный не вечен,

И тем ли я путём иду?

 

Но незнакомый ветер дунет

И всё в душе перевернёт,

От душных комнатных раздумий

До романтических тенёт.

 

Бросаю скучные занятья,

Мой тихий город, Бог с тобой,

Я к вам, ребята, принимайте,

Не за туманом — за судьбой.

 

Я с вашим адом, с вашим раем

И в светлый день, и в черный час,

…Не мы дороги выбираем —

Дороги выбирают нас.

 

Таежное

Неоглядная, милая родина, Я в тебе затерялась, как крик:

Из тайги твоей, из непогодины

Мне не вырваться — голос охрип.

 

Будет завтра не легче вчерашнего,

Потому и привыкла душа,

Словно дерево — листья вынашивать

Всё, чем всякая жизнь хороша.

 

Труден путь, но иного не хочется,

Хоть и ломит под ношей плечо.

Друг надежен, и порох не кончился,

Дома помнят. Чего же ещё?

 

Воспоминания об Иркутске

Мне снится город по ночам.

Такой родной, такой далекий,

Многообразный, многоокий,

Что так присуще городам,

 

И всё такой же молодой,

И всё не может догадаться,

Как трудно было мне расстаться

С его веселой суетой.

 

Там кружит голову без слов

Движенье улиц по субботам

И лист с осенней позолотой

Над позолотой куполов.

 

Там Ангара летит стрелой,

Мерцая холодом залива,

И так под утро торопливо

Мое прощанье с Ангарой!

 

Там время сдерживает бег В живучих двориках старинных:

Еще пылится на каминах

Какой-то предыдущий век…

 

Но вот рассвет, и ожил дом,

И с ощущением Иркутска

Мне нужно, как вчера, проснуться

Сегодня в городе другом.

 

В этом мире, огромном и вечном,

Вы не вечны, простые дела,

Но без вас как уйду я в свой вечер,

Как скажу я земле:

«Я была!»?

 

Из сборника «Прямая речь» (2006)

Эта книжка вышла после более чем двадцатилетнего молчания поэта. Чувствуется, что автор значительно повзрослел, появился житейский опыт, не всегда, впрочем, позитивный

Иркутская весна

Была весна, и город был томим

Неясной жаждой влаги и апреля.

Последний снег был жалок и растерян,

И плавал в парках сизоватый дым.

 

Смущенная огромностью своей,

Душа моя готова хлынуть горлом

И песней, как дождем, заполнить город,

И ликовать, как в роще соловей.

 

Она опять свободна и смела

И не умеет удержать восторга…

Румянец юга и загар востока

Несет апрель на кончике крыла.

*  *  *

Люблю февраль — он пахнет мартом.

Такие синие ветра

Почти с мальчишечьим азартом

Влетели в улицы вчера.

 

И обожгли своим ознобом,

И город понял: он спасен

От подагрических сугробов,

От погруженья в сплин и сон.

 

О, рыхлый снег у тротуара

И воробьиная возня!

И возле губ клубочком пара

Такое слабое: «Весна!»

*  *  *

А. Сокольникову

Я ругала тебя:

Твои стихи трудно читать

Потому что можно читать

Без конца

Не зная где поставить точку

Где перевести дыхание

Или тряхнуть головой

Чтобы сбросить наваждение

Глупая

Не понимала

Что точка будет там

Где остановится твой пульс

Что ты так и живешь

Шевеля губами

Пробуя на ощупь

На вкус и цвет

Каждое слово

Словно яблоко

Хорошо чтобы оно поспело

Но и горьковато-кислая

Оскомина

Только оттеняет сладость

Каждого

Глотка жизни.

 

Гарри Гродберг

И вот он сел, и руки протянул

Навстречу музыке. Она еще дремала,

Но воздух насыщал восторг хорала,

Как отдаленный и неясный гул.

 

Маэстро был отменный органист.

Его лицо, подернутое мраком,

И весь он сам, обтянут черным фраком, —

Как майский жук, что сел на нотный лист.

 

Стоял июнь, и был двадцатый век.

Но что наделал маленький маэстро!

В груди органа — медного оркестра —

Вдруг сам себя услышал человек.

 

Мне страшно, и сижу я не дыша,

Предчувствуя грядущие потери,

Как жаль вас, люди, птицы, травы, звери, Как рвешься ты, вселенская душа!

«Вы научились жить?» — спросил сосед.

«Вы суетитесь…» — подсказало лето.

И лишь его серебряная флейта

Звала куда-то, где пространства нет…

 

Четвертая волна

А. и А.

Германия, еще мне испытанье!

Спасет ли вас от ваших зол и бурь

Чужих небес высокое сиянье

И сонных рек берлинская лазурь?

 

Заманчива Европа… В венах Вены

Кровь голубая — Голубой Дунай,

И легких вальсов кружевная пена,

Как из брандспойтов, плещет через край.

 

А чья-то память все еще в слезах,

А у кого-то сумерки в глазах,

Ночами в жилах бухает набат —

То Бухенвальда призраки стоят…

 

Дай Бог всем вам, кто жил с дырой в кармане,

Обресть себя на стыке двух Германий,

На бывших ранах, на заживших швах

Не обнаружить вдруг, что дело швах,

 

И помнить сны и дождики России,

Как в жажду — счастье маковой росинки,

Ее пространства тесноту и ширь,

Ее погибельность, ее Сибирь…

 

Германия, еще мне испытанье!

Пусть вам — на счастье, прочим — на прощанье.

Но сердце рвется беглецам вослед:

Я вместе с вами, только визы нет…

 

Пока живу

Пока живу я на земле,

Стелитесь, травы, под ногою,

Танцуйте, бабочки, во мгле

Передвечернего покоя.

 

И золотая пыль в луче,

И лопухов большие уши,

И жук зеленый на плече —

Все, что живет, волнует душу.

 

И столько будет слов и слез,

Дождей и ожиданья снега,

Что вдруг покажется всерьез,

Что вечно все, как вечно небо.

 

Но звезды падают в траву,

И утро на закат похоже…

Живите все, пока живу.

Когда умру — живите тоже.

 

Стихи, не вошедшие в сборники/заг.

В стороне моей кандальной

И в скандальной стороне

Сколько вижу лиц печальных,

Глаз печальнее вдвойне.

Потемневшие до срока,

Как осенняя лоза,

Терпеливей глаз пророка

Материнские глаза.

Будто снова у окошка

Тихо тень ее горит,

Где залетная гармошка

О разлуке говорит.

 

Сонет*

Еще нет-нет и оживет пристрастно

Простая мысль в моем холодном лбу,

Что мир устроен чисто и прекрасно

И что не стоит нам хулить судьбу.

Во мне жива осенняя прохлада,

И запах рук, мне подающих хлеб.

И утра луч, и влажный шепот сада,

И вздох струны, и людных улиц бег.

И с ними я как будто бы богаче,

И не пустует мой холодный дом.

Во мне живут друзья. Я с ними плачу,

Их песни в горле плещутся моем.

Во мне живет погибший на войне,

А вы, живой, — вы умерли во мне.

*Первая редакция

Портрет                    

Михаилу Шепелю

Твой долог день и неизведан путь,

Но разве ты поймёшь когда-нибудь,

Что так попутно твоему портрету

Скользить со мной по камню и паркету.

Что так уютен на моем столе

Его ночлег среди бумаг и перьев…

Без суеты доверье за доверье

Вблизи с огнём, живущим в фитиле.

Но когда мучаюсь тайною виною,

Шаги считая, от стены к стене,

Мне кажется, что следует за мною

Твой тёмный взгляд, прикованный ко мне.

1972

 

Взглядом, сердцем, кожей, плотью

Не могу забыть

Мать, которая отходит,

Мне позволив жить.

Зажигая свет и свечи

В мире и в беде,

Не устану каждый вечер

Думать о тебе.

Не устану теплой ночью

Колыбель качать —

Осторожно, чтоб у дочки

Сны не расплескать.

Ну а если я устану

Помнить, знать, любить,

Значит, просто перестану

В этом мире быть…

1980

 

Романс

Вся жизнь игра, но Боже упаси

заплакать там, где должно рассмеяться.

Легко найтись, потом легко расстаться,

А если пламя — пламя погаси.

Так и живешь, спокоен до поры,

Пока не грянет поздний час прозрения,

И ты отвергнешь с болью и презрением

Все, что входило в правила игры.

В твоем кругу боюсь я одного,

Что и меня игра твоя захватит,

Что у меня любви к тебе не хватит —

Дожить до часа светлого того...

1972

 

Анатолию Преловскому — другу, поэту

Да минет месть уют убогий твой!

Нам на земле едва ль не хватит места,

И я тебе не муза, не невеста

И не зажгу звезды над головой.

Но новый день несет благую весть:

Еще нас терпят, кормят и читают,

И пробуждаться только начинают,

И в этом тоже, тоже что-то есть…

Прохладный век смутить своей тоской —

Есть в этом дерзость прежнего урока,

И горечь, и заманчивость порока.

Не дай-то бог поэзии такой!

Не потому ль так часто на виске

Слепой свинец чертит свой след кровавый?

Сольемся песней и сочтемся славой!

Один удел — мы братья по тоске.

1972

 

Романс

Ты, моя весенняя любовь,

Обо мне печалишься не очень,

И тиха размеренная кровь,

И твоя неугасима осень.

Ты своей души высокий жар

На меня, случайную, не тратишь,

Мимоходом, робко, словно прячешь,

Мне приносишь в жертву, а не в дар.

Может, просто силы бережешь

Своему последнему безумью.

Может, поздней осенью безлунной

Ты ещё кого-нибудь зажжешь.

1972

 

Сонет

Но в жизнь мою ворвался суховей,

Легко на слух и незаметно глазу,

Ношу в себе, как черную проказу,

Постыдный след неверности твоей.

И солнца нет, и целый свет не мил,

И среди роста суеты и тленья

Мне больно всё, и не хватает сил —

Ни плыть и ни противиться теченью…

Невыносимо, жизни не любя,

Жить только ощущеньем катастрофы.

Над пеплом, у развалин, у Голгофы…

Я не зову, я не кляну тебя.

Молчит душа, безжизненно пуста,

Как будто тело, снятое с креста.

1972

 

Улыбка, обращенная к скептику

Милый друг, вы бесконечно правы,

Говоря, что в этом мире нет

Ни росы, что осыпает травы

Серебром прохладным, как рассвет,

Ни любви, ни дружбы, ни участья —

Всё слова, и их потерян смысл.

Милый друг, я вспомню вашу мысль,

Когда буду умирать… от счастья!!

Публикуются впервые. Публикация Михаила Шепеля.