Общественно-политическая газета Иркутской области
Выходит по понедельникам

Иркутские встречи. О времени, о людях, о себе

02 марта, 2021

В нашу жизнь люди приходят по-разному. Бывает, приходят, посидят, как в автобусе, и выходят на очередной остановке. С Олегом Пащенко мы вместе проехали столько остановок, дай Бог вспомнить. Познакомились мы, уже будучи взрослыми людьми, в 1975 году на приемных экзаменах в Иркутский государственный университет на факультет журналистики. К тому времени я был командиром самолета Ан-26, Олег – ответственным секретарем козульской районной газеты «Авангард» (в Красноярском крае. – Прим. ред.). Кстати, многие из абитуриентов уже работали корреспондентами в газетах Якутии, Забайкалья, Новосибирска, Омска, Кузбасса.

Пащенко

Приглядываться друг к другу было некогда, обратили на себя внимание вчерашние школьницы. Они с испугом поглядывали на солидных, знающих себе цену газетных волков. Одним из таких был Олег Пащенко. Он, приехавший из Красноярского края, был худощав, в темном костюме и красной рубашке, на подбородке ямочка, взгляд из-под бровей быстрый, оценивающий. Среди других приехавших получать высшее образование журналистов выделялся внешним спокойствием, неторопливостью, не навязывал себя другим, заходил в аудиторию как к себе домой, и было видно, что парень знает себе цену.

Во время сдачи экзаменов приехавший поступать в университет фотокорреспондент из Норильска, не стесняясь, пытался сдавать экзамены при помощи своей фотовспышки. Фамилия у него была Карасев, звали его Валерой. На сочинении фотовспышка дала сбой, Карасев с досады покряхтел, почесал себе репу и, забрав документы, поехал в иркутский аэропорт, чтобы улететь обратно в Норильск. Но тут к Пащенко подошел преподаватель Виталий Зоркин и спросил, где тот парень с фотоаппаратом, поскольку у него есть возможность подать апелляцию и пересдать экзамен.

– Ребята, надо как-то сообщить ему, – обратился к нам Пащенко.

– Да он уже, наверное, улетел, – предположил кто-то из девчонок.

У меня был телефон информационной службы иркутского аэропорта. Я тут же позвонил из автомата и, узнав, что рейс задерживается, попросил дикторшу, чтобы она пригласила Валерия Карасева к справочной. Выскочив на улицу, я поймал такси и помчался в аэропорт.

Через полчаса мы с беглецом уже ехали обратно в университет. Экзамен Карасев сдал и стал нашим близким другом и сокурсником. Многими фотоснимками того времени мы обязаны Карасеву, который после окончания университета работал фотокорреспондентом в «Восточке».

1в.jpg

Статейнов

Но дальше наши отношения с Пащенко не заладились, мы встречались в аудитории, кивали друг другу и рассаживались по своим местам. Первым моим товарищем на курсе стал Сергей Кузнецов – невысокий белобрысый авиатехник из Абакана. Он решил попробовать себя в журналистике, но, получив через шесть лет журналистский диплом, пошел по проторенной дорожке, стал бортмехаником на вертолете и большую часть жизни провел в полярной авиации, так и не написав ни строчки.

Приезжая на сессию, Кузнецов жил в одном номере с Анатолием Статейновым. Если с Кузнецовым нас связывали небо, самолеты и вертолеты, то Статейнов, окончив ветеринарный техникум, должно быть, про себя решил, что с коровами он еще разберется, а вот как разобраться и понять тех, кто делает жизнь, и потом рассказать о них, он и приехал учиться на журналиста. Первое, что запомнилось, – усы Анатолия и большой нос, да, пожалуй, еще глаза: казалось, они сторожат не только тебя, но и окружающее пространство. В них время от времени мелькал хитроватый огонек – мол, вы здесь все городские, считаете себя умными, но и мы, деревенские, не лыком шиты. Зная о его профессии и позже слушая его деревенские байки, мне казалось, что такой всадит шприц не только корове или бычку. И не поморщится. Сидит, слушает нас, ерзает на месте, как на сковородке, затем не вытерпит, вскочит:

– А вот у нас был такой случай!

Рассказывал Толя ярко, образно и, что я подметил, не жалея ни себя, ни отца родного. Особенно забавляли его рассказы о своем родном селе Татьяновка, что находится в Красноярском крае.

– У нас все, кто имеет такой же, как у меня, нос, обязаны моему папе, – поблескивая глазами, с редким простодушием, но не без умысла признавался он. – После войны мужиков в нашей Татьяновке раз-два и обчелся – вот и пришлось ему исправлять демографическую ситуацию. Он даже перевыполнял план – говорили, что не раз был нещадно бит, но татьяновские бабы все равно питали к нему особые чувства. Росту отец был невысокого, но как начнет говорить – заслушаешься! Умел себя преподнести. В деревне прозвище у него было Чурка. Думаю, шло это от конкурентов. Огуливал он деревенских, как бычок. Ну, естественно, пил горькую, гасил ею вину за свое непотребство, а напившись, чуть ли не на коленях просил прощения у тех, перед кем считал себя виноватым. А вот к старости что-то стукнуло ему в голову, занялся мой папаня философией. Завел книжную полочку, на которой у него появились Гегель. Фейхтвангер, Дидро, работы Карла Маркса. Но особенно он почитал русского мыслителя Николая Федорова, которого нередко называли московским Сократом. Он даже над полкой вывесил его высказывание: «Сущность православия заключается в долге воскрешения!».

– Мы еще вернемся на грешную землю! – подняв палец, с серьезным лицом говорил родитель. – Возможно, в наших детях.

– Хотел воскреснуть и посмотреть, что стало после него, – делал вывод Толя. – А деревенские, видимо поняв, что мужик просто так не станет читать мудреные книги и заводить разговоры о бытии и вечности, перестали обзывать его обидным прозвищем, оно само собой и отвалилось за ненадобностью. Деревенские бабенки и вовсе махнули на него рукой – кому нужен философ, это все равно что комбайн без коленвала.

Вскоре Толя показал мне рукопись своей повести. В ней он рассказывал, как по тайге из лагеря бегут заключенные, матерые убийцы и грабители. Мне она понравилась колоритными диалогами героев и динамизмом происходящих событий. Много позже Статейнов откроет в Красноярске свое издательство и будет выпускать книги, которые разойдутся по всему миру. И сам напишет самобытные повести и рассказы и выпустит несколько своих книг. В центре повествования будет, конечно же, его родное село Татьяновка, где основными читателями станут его родные и близкие ему люди.

И опять Пащенко

А вот первый раз по-настоящему с Олегом Пащенко мы поговорили уже на втором курсе, когда нас к себе в гости пригласила наша методистка Лидия Владимировна Носанова. Она была немного постарше нас, была умна, по-девичьи стройна, держалась с нами просто, но строго, и мы ее обожали. Именно она сделала многое, чтобы мы стали на курсе одной командой. За столом мы оказались с Пащенко, разговорились, и быстро выяснилось, что мы и в футболе болеем за одну и ту же команду, любим прозу Василия Шукшина, его деревенских чудиков и вообще у нас много общего: почти один возраст и близкие оценки того, что происходит в стране и мире. И дальше мы уже сошлись настолько, что, прилетая в Красноярск, я звонил Олегу, он приезжал в аэропорт, передавал Лидии Владимировне Носановой контрольные работы, и мы все так же на ходу переговорив, прощались до очередной сессии.

Олег приезжал в Иркутск, останавливался в гостинице «Сибирь», я заходил к нему в номер, он доставал кипятильник и заваривал чай, с улицы с холода и для разговора – самое то. Засиживались у него подолгу, он рассказывал о себе, о своей большой семье, о родителях.

Он говорил о своей жизни, как попал в Красноярск, затем в журналистику. Меня особенно тронул его рассказ об отце, который повоевал на фронте, брал Кенигсберг, там познакомился с Сашей Богатиной, которая впоследствии станет матерью Олега. После войны отец каким-то чудом разыскал свою фронтовую подругу, и уже вместе с ней начнут они колесить по всей стране. Олегу запомнились хмельные выходки отца, ссоры и театральные примирения. И постоянные нехватки в семье, где бы они ни находились – в Краснодарском крае, на Украине, в Татарстане или в Сибири. Особенно запомнился ему один случай, как однажды, где-то в Новой Письмянке, отца будто бы проиграли в карты и среди ночи к ним в комнату начали ломиться (как бы сейчас сказали, «коллекторы»), пытаясь выбить дверь топором. Соседи, услышав крики малышей, вызвали милицию. Вскоре отец завербовался, и они уехали в Красноярский край. В чем-то рассказ Олега напоминал мне жизнь Толи Статейнова – тот показывал деревенскую жизнь крупными мазками, все как есть. Олег живописал, оглядывая своих близких с понятной и снисходительной любовью к себе, но делал это как бы со стороны, с высоты пережитого.

Подводя итог разговору, я прочитал тогда Олегу стихи Анны Ахматовой:

Когда б вы знали, из кого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

Прийти к читателю

От журналистики до писательства шаг непростой, а на деле – огромный. Во-первых, на это надо решиться. Во-вторых, чувствовать в себе силы и, я бы сказал, наглость заявить о себе своим виденьем мира и прийти к читателю со своим словом. К тому времени, упавший с небес в журналистику, я мог похвастаться знакомством и даже общением с Распутиным, Шугаевым и Машкиным, которые на конференции «Молодость. Творчество. Современность» с серьезными лицами, препираясь, долбали мой опус, который я самонадеянно назвал повестью и которую впоследствии я переделывал и переписывал одиннадцать раз.

Это были хороший урок и учеба. Сжав зубы, я переделывал повесть раз за разом, попутно писал зарисовки и очерки о своих летных встречах и впечатлениях, приносил в «Восточку», где заведующий отделом спорта и информации Володя Ивашковский тут же ставил их в номер. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Спасибо Володе! Кроме того, в «Уральском следопыте» и в «Полярной звезде» были уже опубликованы мои рассказы. Но и шишек мне уже набили предостаточно.

Однажды прихожу в номер к Статейнову, смотрю, на кровати лежит свежий номер журнала «Литературная учеба», в котором псковский критик Валентин Курбатов разбирал мою повесть, отмечая промахи и недостатки. Не скажу, что прочитанное меня порадовало, но я понял главное: учился не только я, на моих промахах учились и мои сокурсники. Тогда, во времена учебы в Иркутском университете, мы еще не знали, что будет с каждым из нас, но в разговорах присматривались к тем, кто был на слуху, кого знала вся читающая Россия: к Рубцову, Белову, Астафьеву, Распутину, Василю Быкову, Евгению Носову. Читали того же Курбатова, пели песни Булата Окуджавы, Высоцкого, бегом, но все-таки читали зарубежную литературу: Фолкнера, Кафку, Пруста, Ремарка. Старались не пропускать лекции наших преподавателей Леонида Степановича Любимова, Леонида Леонтьевича Ермолинского, Павла Викторовича Забелина. Конечно же, приезжих интересовал живущий в Иркутске Валентин Распутин. Я познакомил Олега с Валентином, и между ними завязалась интересная, дружеская, уважительная переписка. Однажды, когда Распутин ехал из Москвы, я сообщил Олегу номер поезда, и они вместе с его женой Галей во время краткой остановки передали ему напеченных горячих пирогов. Любить больших писателей на расстоянии всегда проще, легче и безопаснее. Одно неосторожное слово – и могут лягнуть, да так, что мало не покажется.

К тому времени, уже привыкший оценивать и определять людей мерками кабины самолета, я понял, что журналисты и писатели не вписываются в привычные моему глазу шаблоны. И мой тогдашний взгляд не всегда был верен для понимания окружающего мира. Много позже я пришел к выводу, что я сам да и сидящие рядом в пилотской кабине по сути своей были теми же пахарями, которые приставлены к плугу, чтобы бороздить воздушные поля, и даже набор слов, которыми пользовались в своей работе, был строго регламентирован: это можно, а другое – упаси Господь! Такова специфика работы. Все остальное, что выходило за рамки нашего понимания, что происходило, когда мы, покинув кабину, окунались в обыденную жизнь, казалось нам ненужным: лошадь, вернее мотор, тянет вперед, лемех переворачивает землю, а кто будет собирать созревший урожай – не наше дело. Уже осознанно прикоснувшись к литературе, я начал делать для себя маленькие открытия. Та же Анна Ахматова самолетов не водила, бычков и коров обходила стороной, но стихи писала – заслушаешься:

Мне ни к чему одические рати
и прелесть элегических затей,
по мне в стихах все быть должно некстати –
не так, как у людей…

Не согрешишь – не покаешься

Журналист, да и вообще пишущий человек должен раскрываться, обнажать себя. Подглядывать и кричать через форточку или из-за забора не его удел. Журналистика – дело индивидуальное, но именно пишущие и рассказывающие о происходящих в стране новостях, как говорят, держат руку на пульсе. Это те самые работники «почты» и «телеграфа», которые замешивают бетон под фундамент существующей власти. Разглядывая и стараясь понять журналистскую и писательскую братию, я открывал для себя, что есть простодушные, открытые люди. Но есть и притаившиеся, которые до поры до времени сидят как бы в засаде, не раскрывая и не выдавая свои симпатии и предпочтения. Наблюдают, раздумывают, взвешивают, а уж потом, как мистер Икс, сняв маску, выходят на сцену. Сначала Олег для меня был одним из таких: сидит молчит, наблюдает, а потом встает и начинает говорить – горячо и убежденно… В такой момент он напоминал мне засадный полк. Ну а уж когда дело доходило до драки, я знал, что на него можно положиться.

Но так происходило до той поры, пока на горизонте не появлялась симпатичная девушка. Здесь Олега точно подключали к току высокой частоты, он начинал говорить, говорить, переключая все внимание невесть откуда упавшей особы на себя.

– Да он на них действует, как удав, – бормотал Валера Карасев, понимая, что соперничать с Пащенко в женском вопросе – пустое дело. Действительно, это было так, многие наши женщины с курса, да и наша методистка Лидия Владимировна Носанова были влюблены в Олега.

При этом, уже начитавшись классиков, ссылались на Бунина, считая, что тот в «Темных аллеях» сделал женщину самым ярким и привлекательным объектом природы, которая существует не сама по себе, а только в одном предназначенном ей качестве. И сходились, вернее соглашались, с поэтом Василием Федоровым, который точно определил, что по главной сути жизнь проста: ее уста… его уста…

– Не умею я просить женщин, – как-то в особо доверительные минуты признался Астафьев Олегу Пащенко.

– Так женщины первыми не просят! – говорил Пащенко. – Если пришла, говорит и улыбается вам, желая понравиться, то, уверяю, она пришла к вам не в шахматы играть. Когда пытаешься понять женщину, пользуясь своими мужскими мерками, то ошибешься наверняка. Ну, на то они и женщины! У них своя логика, вернее, полное ее отсутствие. И мы их именно за это и любим.

Его последние слова были просты, точны и, я бы даже сказал, гениальны в своей простоте о причинах нелогичного поведения женщин, которая, говоря «нет», подразумевает «да». То есть их предназначение быть слабыми и беззащитными, когда им это надо.

– Как-то, после того как его из дома выставила за интрижку жена, прихожанин пришел к батюшке. Упал в ноги: «Батюшка, я великий грешник! Я изменяю жене».

– Так уж и великий? – посмеялся батюшка. – Ггрешник, но не великий.

– А это про нас, любимых. Грешим и каемся, – подытожил Олег.

– Не говори: сегодня согрешу, а завтра покаюсь. Но лучше сегодня покаемся, ибо не знаем, доживем ли до завтра, – усмехнувшись, говорил Астафьев. – А уж если и согрешим, все равно ответ за все сделанное будет одним: не согрешишь – не покаешься.

Когда слушал Астафьева, приходилось ломать голову, чтобы понять, что любовь и грех в устах большого писателя, что родные сестры, когда одно есть продолжение другого, и слова мало что могут объяснить или добавить  к сказанному...

2в.jpg

Астафьев и Распутин: у истоков раскола

А потом были наши с Пащенко поездки в мою деревню Добролёт, костер на берегу Ушаковки, песни и долгие, за полночь, разговоры, а после вновь хождение по темной улице. Говорили, о чем можно и о чем нужно писать. У каждого был и продолжал накапливаться свой опыт. А строительный материал был один – слово. Чехов утверждал, что, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. «Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И кстати, как можно короче надо писать… Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять – и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал. Почти про всех умерших писателей говорят, что они радовались чужому успеху, что они были чужды самолюбия. Но в действительности все «сложнее». Еще никогда и никому не прощалось, если в своем деле он вырывался вперед. Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других ты выскочка, и больше всех его ненавидит тот, кто идет следом», – признавался Валентин Распутин в «Уроках французского». Самому Распутину не могли простить даже кружку молока, деньги на которую он выигрывал в дворовую послевоенную игру на деньги – так называемую чику. А уж про литературу и говорить не приходится...

Перед развалом страны, в восьмидесятых, Распутин написал две повести – «Прощание с Матёрой» и следом «Пожар». В центре повествования была все та же ангарская деревня и те впечатления, которые подпитывали писателя всю жизнь. Тему жителей города он затронул разве что в своем последнем большом произведении «Дочь Ивана, мать Ивана». Как сказала мне однажды учительница литературы, «прочтешь такое, и тошно станет от нашей безысходности и человеческой злобы».

Следом Астафьев выдал «Печальный детектив» и «Людочку». Пригвоздил брежневскую эпоху, как определил один из критиков новые творения Виктора Петровича. Позже мы поймем, что это уже были подступы к «Проклятым и убитым». Когда в стране начался слом, Астафьев переобулся на ходу, ему, уже привыкшему быть во главе стола, хотелось продолжения банкета, почестей и наград. Пащенко с его позицией, что все покроется любовью, с его «Красноярской газетой», где четко прослеживалась позиция по сохранению государства, ему стал не нужен. Испугался всенародно любимый, и, чтобы его не тронули, Виктор Петрович готов был написать или подписать любое письмо. Что и сделал в открытой печати в 1993-м. Распутин оказался крепче и честнее, хотя и ему было что терять.

В те роковые для России годы он, как и диссидент Александр Зиновьев, мог сказать: «Мы целились в коммунизм, а стреляли в Россию».

Валерий Хайрюзов, секретарь Союза писателей России,
специально для «Байкальских вестей»

На фото: Творческий коллектив «Красноярской газеты»
в канун 60-летия главного редактора Олега Пащенко
(сидит в центре). Сентябрь 2005 года;

Конец 1980-х, в зале иркутского Дома литераторов.
Первый ряд (сидят, слева направо): Е. Богач, А. Зверев,
А. Горбунов; второй ряд – Ю. Самсонов, В. Сидоренко;
третий ряд – С. Иоффе, Д. Сергеев, Р. Филиппов,
Б. Лапин, В. Крупин, В. Киселев, Е. Суворов,
В. Жемчужников, В. Хайрюзов, В. Распутин

Окончание следует.

 

Поделитесь новостью с друзьями:

Комментарии